Спасибо Станиславу Айдиняну, что, приложив огромные усилия, он собрал и сохранил для нас еще один всполох света, осветивший память о том времени, о той истории, казалось бы, навсегда ушедшей от нас вместе со своими героями, но нет — живой, снова сегодняшней. Эти странные люди… Эти странные лица… Эти странные письма… Эти странные мысли. Эта книга — о живом, о бьющемся и творящем живом! Книга Станислава Айдиняна — звучит как литературоведческая энциклопедия определенного круга писательской жизни России первой половины XX века. Надеемся, что со временем появится её продолжение… Отметим также особую роль в технической и художественно оформительской стороне создания книги широко известного художника-фотографа, издателя, второго секретаря Союза российских писателей, Левона Осепяна, осуществившего издание как художественно-издательский проект Министерства культуры РФ и СРП.
Андрей Краевский, писатель, историк
Станислав Артурович Айдинян родился в Москве 13 апреля 1958 года в семье знаменитого в то время певца, Народного артиста Армянской ССР Артура Айдиняна, репатрианта из королевства Греция. В 1975 году поступил на филологический факультет Ереванского государственного университета, который окончил в 1981 году. Параллельно Станислав учился на курсах искусствознания в Педагогическом институте русского и иностранных языков им. В.Я. Брюсова.
В 1984-93 гг. Станислав Айдинян был литературным редактором и секретарем А.И. Цветаевой. Параллельно он преподавал на кафедре философии Коломенского педагогического института. Позже составил, снабдил предисловием и обширными комментариями два больших тома «Воспоминаний» А.И. Цветаевой (2008). Немало Станислав Айдинян написал о сестрах Анастасии и Марине Цветаевых во множестве периодических изданий.
В журналах и газетах Москвы, Одессы и Еревана печатался с 1970-х годов, с 1980‑х — много писал о современном изобразительном искусстве как искусствовед.
Создал немало очерков, статей, публикаций в «Новом мире», «Дружбе народов», «Гранях», «Литературной учебе», «Меценате и мире» и др.
Произведения С. Айдиняна переводились на ряд иностранных языков. Станислав Айдинян — член жюри многих Международных литературных фестивалей.
«»Малый жанр» Агаси Айвазяна» (1988), «Подслушанный Фауст» (1993), «В ореоле памяти: Константин Бальмонт» (2005), «Хронологический обзор жизни и творчества А.И. Цветаевой» (2010), «Четырехлистник» (2017).
«Скалы» (1995), «С душой побыть наедине» (2001, 2002), «Химерион» (2002), «Механика небесных жерновов» (2014).
Литературная премия имени Ю. Каплана (2012), «Славянские традиции» (2016). Медаль Лермонтова (2003), медаль Чехова (2010), медаль «Профессионал России» (2004).
Редко встречаемый четырёхлистник клевера — память об утерянном рае.
Строка, попавшаяся на глаза случайно, не давала покоя до тех пор, пока я не открыла книгу Станислава Айдиняна, вышедшую в феврале нынешнего года в московском издательстве «Экслибрис-Пресс» под названием «Четырёхлистник».
Так устроен мир: не успеваешь подумать о чём-то, а пространство уже наполняется этим, отзываясь на твои мысли.
Мне предстояло пройти по четырём линиям жизни, открыть четыре карты, четыре лепестка, несущие отпечаток четырех судеб, через призму которых открылось нечто большее, чем человеческие судьбы.
Константин Бальмонт, Марина Цветаева, Анастасия Цветаева, Дмитрий Виноградов — герои книги «Четырёхлистник», чьи имена хорошо известны любому читающему и интересующемуся русской поэзией, литературой, историей человеку.
В книгу вошли авторские статьи, очерки, исследования, кроме этого, множество фрагментов писем, записей бесед автора с Анастасией Ивановной Цветаевой. Долгие годы Станислав Айдинян являлся литературным секретарём Анастасии Ивановны, её бессменным редактором, помощником, другом.
Несколько строк из книги об Анастасии Ивановне лишь дополнили образ её, сложившийся по фильму: «Детство же цвело в ней, — например, любовью к птицам, — кормила голубей, пела им особую, только им известную, «голубиную» песенку. Обожала собак и кошек. Она даже верила, что души животных, тоже, как и человечьи, впадают в бессмертие…».
Излишне писать о том, что книга эта — поистине уникальный дар для цветаеведов, литературоведов и филологов, это вполне очевидный факт. Интерес к семье Цветаевых, к имени Марины Ивановны Цветаевой не ослабевает по прошествии стольких лет, напротив, только разгорается, и порой такие страсти кипят на литературных и окололитературных сетевых порталах, словно всё случилось вчера, и многое в этих страстях от непонимания, от зависти людской, а многое от сострадания и сопереживания.
Именно потому книга обретёт самый широкий читательский круг и поможет, надеюсь, создать правильное представление о том, какими были эти люди, подходить к которым с земными обывательскими мерками не только ошибочно, но и недопустимо.
В связи с этим не могу не отметить ещё одну отличительную черту «Четырёхлистника». Ни для кого не секрет, что в последнее время многие писатели и режиссёры грешат — именно так, грешат, — идя на поводу у «зрительской массы», занимаясь обнародованием малоизвестных фактов из жизни знаменитостей, зачастую фактов личного, интимного характера. Данная книга напрочь лишена какой бы то ни было «желтизны» и прочих спекулятивных приёмов, хотя изобилует воспоминаниями, фрагментами из дневников и писем героев и героинь. Сама подача материала говорит, прежде всего, о благородстве, о тонком художественном вкусе автора и составителя, о деликатности и такте. Пройти по тончайшей грани и соблюсти все необходимые правила приличия — задача не из лёгких, это балансировка на «лезвии бритвы», если воспользоваться ефремовским определением. Неискушённый читатель может лишь догадываться, какой многолетний кропотливый труд предшествовал появлению этих страниц, какая работа была проделана автором, прежде чем издание увидело свет.
Значительная часть текстов опубликована впервые, некоторые дополнены и переработаны, некоторые выходили отдельными публикациями в периодике.
Истории написания стихотворений, случаи из жизни героев и их знакомых, близких, друзей, целые главы из повести Анастасии Ивановны Цветаевой «Дым, дым, дым…», рецензии на эту повесть, тарусские страницы воспоминаний, воспоминания об отце — Иване Владимировиче Цветаеве, российском учёном-историке, археологе, филологе и искусствоведе, члене-корреспонденте Петербургской Академии наук, профессоре Московского университета, тайном советнике, создателе и первом директоре Музея изящных искусств имени императора Александра III при Московском императорском университете (ныне Государственный Музей изобразительных искусств им. Пушкина). Фрагменты дневников его, связанные со временем создания и открытия музея.
Здесь, на «четырёх лепестках» собрано многое из того, чем жили они, дети «страшных лет России», что осталось после их жизни. Написать «после смерти» не поднимается рука, после жизни обретается другая жизнь.
Имена Константина Бальмонта, сестёр Цветаевых — Марины и Анастасии, Анатолия Виноградова, их судьбы, переплетение судеб, схождения и расхождения, невероятные, порой мистические истории, происходящие с ними. Здесь же вы встретите упоминания об Андрее Белом, Нине Берберовой, Ирине Одоевцевой…
По прочтении невольно задумываешься: а так ли случайны случайности, постигающие нас, нет ли в них вполне определённой закономерности, логически выстроенной цепочки событий, причин и следствий.
Один из ярчайших, на мой взгляд, эпизодов в начале книги, говорящий о многом: юному тогда ещё автору предстоит сделать непростой выбор между томом рассказов из сочинений Леонида Андреева… и ветхим, без обложки, томом стихов Константина Бальмонта из трёхтомного собрания сочинения, изданным ещё при жизни поэта, в 1908-м году, издательством символистов «Скорпион». Мне так и видится эта немая сцена в букинистическом магазине на Греческой площади в Одессе, в одном из полукруглых домов. Выбор пал на томик стихов Бальмонта.
Никто ещё не знает о том, что там, в книге, склеенные страницы хранят тайну — карандашный автограф одного из стихотворений поэта, и суждено открыть этот автограф именно ему, юноше, сделавшему свой выбор. И он открывает его, осторожно «распечатывая» страницы, и видит почерк, «с манерными росчерками букв». Представляю лица продавцов букинистического магазинчика, если бы они узнали, что скрывали склеенные страницы томика.
Такая находка сродни находке счастливого цветка, или магического четырёхлистника — клевера о четырёх лепестках.
Такая находка сама по себе — знак судьбы, удача. Но и в выборе мне видится судьбоносное мановение руки… Всевышнего.
Спустя некоторое время линии судеб вновь пересекаются самым причудливым образом, и Станислав Айдинян встречается с дочерью К.Д. Бальмонта, Ниной Константиновной Бруни-Бальмонт, показывает карандашный автограф стихотворения, и она подтверждает подлинность этого автографа.
Листаю страницу за страницей и думаю о том, что по судьбам героев «Четырехлистника» можно изучать историю России. Не ту, выхолощенную и строго дозированную власть предержащими, лаковую историю-картинку, лубок, но настоящую, подлинную, без ретуши и купюр.
Ибо рождались, жили и умирали герои книги в разной России: и под крыльями двуглавых орлов и под лучами красных пятиконечных звёзд.
Невольно пытаюсь вспомнить, с чего же для меня началось знакомство с удивительной семьёй Цветаевых. Первое посещение Тарусы — уездного тихого городка, расположенного в двуречье Оки и Таруски, вблизи от моей малой родины, не столь памятно, как, скажем, последнее. Не было тогда ещё ни музея в доме Тьо, куда теперь я стараюсь заглядывать при каждом удобном случае; не было тарусского доломита — камня-кенотафа на высоком берегу Оки, с надписью: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева», вернее, уже не было первого камня, но ещё не было второго….
Нет, пожалуй, с книги Анастасии Ивановны Цветаевой «Воспоминания», ставшей на долгие годы настольной моей книгой и книгой любимой.
Впоследствии в моей библиотеке появились и другие издания, например — «Неисчерпаемое», предисловие к которому написано Станиславом Айдиняном. Но самое яркое, самое неизгладимое впечатление — впечатление из разряда потрясений, оставила именно книга «Воспоминания».
Существует примета, что тому, кто отыщет клевер с четырьмя лепестками, непременно выпадет какое-то несусветное счастье. Четырехлистник — память об утраченном, утерянном нами рае. Возвращаясь к строке, с которой начался мой непокой, уже после прочтения книги, понимаю, что и сама книга — свидетельство об утраченном, о том, какой могла бы быть Россия, не будь вовлечена в войну, в страшный кровавый водоворот февральских и октябрьских событий семнадцатого года, событий столетней давности и всего того, что последовало за ними.
Книга прочитана. Ей хочется пожелать счастливой судьбы, читателей — талантливых, чутких, бережных. Автору — низко поклониться и поблагодарить за труд, за такт и благородство, за уникальное собрание ярчайших судеб под одной обложкой.
И последнее.
Едва ли не с первых строк я поняла, а теперь точно знаю, что передо мной одна из тех книг, которые не отпускают вот так — сразу, и не открываются при первом прочтении. Знаю, что мне ещё не раз предстоит возвращаться на её страницы, к судьбам, к стихам и прозе, к воспоминаниям и беседам. Мне ещё предстоит слышать голоса, долетевшие сюда через столетие, голоса людей, судьбы которых неразрывно связаны с судьбой родной земли, отечества, к которым невозможно не вернуться, поскольку сквозь линии жизней и смертей, можно увидеть и понять многое о том, каким он был, утраченный нами земной рай.
Людмила Шарга
Одесса, март 2017 г.
К осени 1985 года мы с Анастасией Ивановной уже год как работали вместе, редактировали ее рассказы, тюремные стихи. Однажды она сказала, что собирается в Дом творчества писателей, в Коктебель, Анастасия Ивановна говорила — Поезжайте, прибудете незадолго до моего приезда — поселитесь у сестер Журавских, это удивительные сестры, увидите!..
И вот — поезд, затем автобус из Феодосии до — Планерского, так тогда назывался Коктебель — Карадаг меня сразу сразил своей вулканической мощью, орлиным полетом горных высот, монументальностью… Но прежде чем пойти к морю, я отправился к самым воротам Дома творчества, там был вход к Журавским. Меня встретила очень старая, но еще энергичная женщина, одна из трех сестер, из которых к тому году две были живы… Она повела меня вглубь сада, где одиноко прятался каменный толстостенный гостевой домик, в нем я и поселился. Пройдясь по саду, я удивился, увидев сколоченную из досок настоящую сцену домашнего театра, спиною повернутую к Карадагу…. Я подумал — для домашних спектаклей. Оказалось, сестры в те времена, когда на Карадаге и на берегу моря близ него еще находили драгоценные камни, собрали уникальную коллекцию камней и создали Театр камней, показывали коктебельцам и приезжим эти камни, которые волшебно искрились под лучами солнца… Журавская показала мне и принадлежавший ее семье альбом, полный редких фотографий Максимилиана Волошина, и более поздних, его вдовы Марии Степановны… Где этот фотоальбом теперь?..
И вот приехала Анастасия Ивановна, — не одна, с Ольгой Владимировной Трухачевой, родственницей по первому мужу, и ее сыном, Михаилом Смирновым… Помнится, я встречал ее в Феодосии, куда подошел московский поезд. Из Феодосии в Планерское ее сопровождала еще бойкая местная журналистка…
В Доме творчества Анастасия Ивановна расположилась со своими бесчисленными коробочками с гомеопатией, папками с рукописями, над которыми нам предстояло работать.
И вот начались наши прогулки по Коктебелю — помню наш с нею поход к Арентам, ко крестнице М. Волошина, Ариадне Арендт. Они были из рода врача Пушкина — Николая Федоровича Арендта, лейб-медика императора, облегчавшего страдания Пушкина после дуэли с Дантесом. Ариадна Александровна и ее второй муж, скульптор Анатолий Иванович Григорьев, в Коктебеле имели дом-мастерскую, всю уставленную скульптурой — портретами-бюстами, причудливыми созданиями из окаменелостей, гальки… И больше всего — маленькими, на ладони помещались — барельефами головы Максимилиана Волошина, с которым по горам Ариадна некогда бродила юной девушкой. Были и большие бюсты Макса. Ариадна в память друга Макса на своих пышных волосах носила как и он полынный венок, что делало ее несколько внешне схожей с ним.
В мастерской были и скульптурные портреты Волошина работы Григорьева, о котором Анастасия Ивановна говорила, что он автор изображения Льва Толстого, что установлено памятником в Симферополе.. С Ариадной мне общаться было особенно интересно, поскольку в те годы я зачитывался книгами по теософии и антропософии, к чему мировоззренчески столь близка была Ариадна… Скульптор Григорьев был к тому времени уже очень болен, он ходил по мастерской с «выводом» трубки из организма, и я с грустью подумал, что жить ему осталось недолго… В память того посещения у меня осталась глиняная головка цыпленка, подобных немало было в мастерской… Это был подарок Ариадны Арендт на память…. Там, в доме у Арендт, я помню и Юрия Арента, ее сына…
Забегая вперед, скажу, что через годы, когда я побывал по приглашению Юрия Арента в мастерской Ариадны в легендарном доме художников на Масловке, я увидел «отражение» того коктебельского дома. Ю. Арент позвал меня за собой в их квартиру, этажами выше, мы вошли в комнату, где лежала его мать, Ариадна. Глаза ее уже ничего не выражали. Я услышал вместо слов петуший крик — разум покинул Ариадну, мне вспомнилась головка цыпленка, подаренная Ариадной, когда разум ее был еще светел, она была полна жизни, хотя с довоенной поры ходила на протезах, под трамваем лишилась ног… Умерла она в 1997-м, Григорьев раньше, в 1986-м.
Выйдя от Ариадны Арендт и Анатолия Григорьева, мы с Анастасией Ивановной шли по коктебельской пустынной улице — в те годы народа было немного, незастроенная набережная перед Домом поэта плавно переходила в пустынные пляжи… Так вот, Анастасия Ивановна вдруг как-то юношески быстро сорвалась с места и побежала, как бежала некогда в Коктебеле, еще в 1911 году, когда впервые попала сюда по приглашению своего друга Макса. Тогда состоялся розыгрыш — будущий муж ее сестры Марины, Сергей Эфрон, изображал для нее манерного Игоря Северянина, сестры Эфрона преобразились: Елизавета — в ревнивую испанку Кончитту, влюбленную в Макса, а Вера — в бездарную поэтессу Марию Папер, всем читавшую ужасные стихи… Однако этот устроенный Максом розыгрыш разбился о невозмутимость юной Аси Цветаевой…
В дом, где это все происходило, мы пришли с Анастасией Ивановной и ее родственниками в другой день. Перед домом Анастасия Ивановна увидела только что тогда установленный на постамент бюст М.А. Волошина, который принес в дар музею А. Григорьев. Бюст этот был установлен, как вспоминается, под открытым небом, и был выше человеческого роста… Анастасия Ивановна захотела, преодолев близорукость, поближе рассмотреть своего друга, изваянного в камне. Она затребовала себе в музее стул и на него ступив, стала смотреть в лицо Максу, что повергло присутствующих в немалое удивление — со стороны это выглядело так — сухонькая, маленькая старушка через очки, близоруко щурясь, старательно рассматривает только что установленную скульптуру, стоя на довольно ненадежном стуле — не дай бог треснет и разрушится под ней!, — но ничего подобного, стул выдержал миниатюрную старую женщину. В более поздние годы Анастасия Ивановна «изобрела» своеобразную градацию. Она говорила — Раньше я была молодая старуха, а теперь я старая старуха! — но это потом. А тогда, несмотря на некоторую глуховатость, шаг ее был быстр, о палку она скорее не опиралась, а просто постукивала ею о землю, или вообще носила ее под мышкой…
И вот наконец все мы в Доме Волошина. Проходим комнатами, хранящими тот, дореволюционный неповторимый дух. На стенах картины, масса французских книг…
Входим в мастерскую. Анастасия Ивановна говорит молодому тогда директору Музея, Борису Гаврилову, — тут стоял Максин стол, а его вынесли! Все должно быть как при Максе. — Ей объясняли, что стол вынесли, чтобы могла поместиться группа экскурсантов. Им просто негде бы было слушать экскурсовода. Но Анастасия Ивановна неумолима — Пусть потеснятся! Все должно быть как было!..
Поднимаемся по лестнице наверх, к смотровой площадке над мастерской, снизу доносится завывающий голос молодой женщины-экскурсовода, которая громко читает стихи Марины Цветаевой в манере… Беллы Ахмадулиной. Анастасия Ивановна говорит — Она воет Марину как свои стихи Бэлла, а Бэлла воет как лирический шакал! — кто еще мог так сказать!..
Итак, мы перед дверью на башню. Служительница музея говорит Анастасии Ивановне — дальше нельзя, ключа нет. — и тут Анастасия Ивановна волевым голосом, твердо, императивным тоном сказала — Откройте! Мне Макс разрешал!.. Последовали уговоры не ходить наверх, но она была непреклонна. Тогда ключ неожиданно «нашелся»… И перед нами — еще более крутая, почти что отвесная лестница — Анастасия Ивановна энергично поворачивается ко мне, — Станислав, я сюда 75 лет назад без палки поднималась и сейчас поднимусь! — отдает мне свою трость и — взмыв энергии, она взбежала по лестнице на башню. Мы поднялись следом. День был солнечный. Блистало море. — Видите, — говорила Анастасия Ивановна, Макс обнял собою Коктебель, с одной стороны своим профилем, падающим в море, а с другой стороны своей могилой на горе Янычары… И продолжала — В 1914 году мы тут наблюдали солнечное затмение, половина неба была темной, светила луна, мерцали звезды, а в другой половине неба было солнце. Детей нянька не пускала наверх, говорила, что такое смотреть — грешно, но они вырвались, тоже прибежали наверх и повторяли за нами — Какая класота, какая класота!..
Вскоре после приезда Анастасии Ивановны приехал и Андрей Борисович Трухачев, ее сын от первого брака. С ним мы ходили к певице Изергиной, о которой Анастасия Ивановна упоминула потом в ее очерке 1988 года — «Мой зимний старческий Коктебель», писала с восхищением о ее голосе. При нас, когда с Андреем Борисовичем мы приходили к ней вечером в гости, Изергина не пела. Она развивала свою собственную мистическую теорию о строении вселенной, имеющей форму колокола. У нее собирались весьма оригинальные писатели из молодых, в том числе и из криминальной среды. За столом была водка, которую мы и пили с бородатыми писателями и Андреем Борисовичем…
А потом — был наш поход с Анастасией Ивановной и Михаилом Смирновым на кладбище, где сохранилась могила второго сына Анастасии Ивановны, Алеши, умершего от дизентерии в Коктебеле в 1917 году…
Поднявшись в гору меж могил, пришли к участку, огороженному низким деревянным заборчиком, тут был похоронен Алеша Минц-Цветаев, сын от второго, незарегистрированного, гражданского брака с Маврикием Минцем. Рядом — деревянный немалый темного цвета крест с воскрылиями — домиком — над могилой Елены Оттобальдовны Киреенко-Волошиной, легендарной Пра, матери Максимилиана Александровича. Она умерла в 1923 году. И там же, рядом с могилой Алеши, была могила маленького мальчика Алика Курдюмова, сына художника, умершего тоже от дизентерии за три дня до Алеши… Я помню, что Анастасия Ивановна принесла большие белые астры. Хлопоча у могил, пристраивая цветы, рассказывала, как при смерти Алеши ее утешали Макс и еще поэт Владислав Ходасевич с женой. Вот, указала она на находящийся прямо у ограды старинный, черного гранита памятник с изображенной на нем раскрытой книгой — тут похоронена (в 1932 году) гонительница Макса, ревнительница приличий в дореволюционном Коктебеле, певица Мария Дейша-Сионицкая. — Вот, Макса не любила, а теперь лежит близ его матери. Тут перед смертью все равны! — вздохнула Анастасия Ивановна.
В Коктебеле в 1985 году чудом оказался фотограф Панченко, который присутствовал на концерте моего отца в Сыктывкаре незадолго до того. Узнав, что в Коктебель приехала Анастасия Ивановна и встретив ее на аллее дома творчества, он сфотографировал ее с Михаилом Смирновым и Ольгой Владимировной, и также отдельно меня с Анастасией Ивановной, и нас всех. Потом он прислал эти фотографии мне в Москву. Фотографировал и М. Смирнов.
На свой день рождения, ей тогда исполнялось 90 лет, Анастасия Ивановна сказала — Мне писатели хотят устроить празднование, я этого не хочу. Давайте удерем в Феодосию! И мы, тайно, не сказав никому, нашей компанией уехали из Коктебеля в Феодосию, где ей некогда пришлось жить, и где мы с нею посетили музей Александра Грина, с которым она не была знакома, но которого видела однажды на улице, а знакома была с его вдовой. В музее хранится памятная запись, которую оставила Анастасия Ивановна. Я тоже вслед за ней написал несколько строк от себя. Сотрудники музея вызвали срочно фотографа, он фотографировал этот «исторический» визит современницы Грина. Посетили мы и Феодосийскую картинную галерею в доме Айвазовского, где она бывала в гостях у своих близких знакомых, потомков патриарха маринистов до революции, что описано в полном своде текста ее «Воспоминаний»…
