Мы едем к папе
По огромной зеленой чаше к верхнему ее краю медленно и осторожно ползет гусеница. Гусеница — это наш поезд. Я смотрю с высоты верхней полки, и восторгу моему нет конца. Я выбрасываю из окна край легкого газового шарфика. Он летит, колышется, совсем как флаг на ветру…
Красное на зеленом, как красиво! Поезд резко останавливается. К нам в купе вбегают какие-то сердитые усатые дядьки в форменных куртках. Оказывается, мой «флаг» скомандовал машинисту: «Стоп!» Дядьки меня стыдят. Мама ругает. Мне очень стыдно.
Мой восторг угас. Я скромно утыкаюсь в «Два капитана» Каверина. Мама на нижней полке читает «Гроздья гнева».
У меня красный шарф, у мамы — голубой. Это от солнца. Ведь в тайге будет жарко. Недавно мама сказала мне: «Теперь ты большая. Значит, тебе уже можно доверить большую тайну…» Оказывается, наш папа вовсе не в длительной командировке, а арестован. По ошибке. И нам разрешили приехать на свидание с ним. Вот мы и едем.
Папин адрес: Красноярский край, станция Решёты, почтовый ящик №235/10. Наверное, Решёты — это такие большие решетки, за которыми живет теперь наш папа. А ящик, наверное, огромный. Ведь мама каждый день пишет письма и открытки, чтобы поддержать папу. Мама, наконец, нашла через знакомых хорошую работу, и мы накупили много продуктов для папы. В окне опять интересное: серебристое море. Это — ковыль в степи. Так красиво перекатывается под ветерком это море. И так хороши здесь закаты солнца! Все другое, чем в душной Москве. Свобода!
Когда папа уехал, мне было шесть лет. Теперь мне девять. Мой папа был писатель, он работал дома. А мама все дни бегала по редакционным заданиям. Она была журналист. Кроме того, мама писала о театре (она училась у Мейерхольда). Часто вечерами мама уходила смотреть спектакли. Она старалась уйти тайно от меня, иначе не миновать было рева.
Папа подрабатывал редактурой. У него в кабинете копились стопки чужих рукописей. А кабинет был чудесный. Он был на втором этаже, а мы с мамой жили на первом. Между этажами была винтовая деревянная лестница, по которой я вечно лазила вверх и вниз.
Бывало, мама скажет: «Зови-ка отца обедать». И я уже ползу на четвереньках вверх и кричу: «Отецы, обедать!» У папы наверху стоял высокий старинный бронзовый светильник. Еще была фисгармония карельской березы. Папа любил петь и аккомпанировал себе на фисгармонии.
Помню вот это:
«А как лег в могилу Стах,
Ветер песни пел в кустах,
Зашумела рожь по полюшку
Про кручину, про неволюшку…»
Вот она теперь и пришла эта неволюшка. Да и кручина тоже.
Папа курил трубку. У него было много разных трубок, даже восточные кальяны. Он любил собирать старину. А до чего хорош был письменный стол — секретер! Папа называл его: «Екатерининский». Так интересно было открывать множество ящичков. Некоторые были потайными, секретными. Недаром, стол назывался: «секретер». Вместо утраченных ручек ящичков были янтарные бусины. Они поблескивали, и все в комнате поблескивало и переливалось. Мягкий свет светильника и дым трубки делали все предметы в комнате сказочными, ненастоящими. Дым от трубки был душистый. Папа курил хороший табак. На шторах персидского ситца повторялся один и тот же рисунок. Персидский шах сидит в чалме на длинной, округлой подушке. А вокруг него склонились невольницы. Одна предлагает ему фрукты горкой на блюде. Другие играют на музыкальных инструментах.
И так красиво звучал папин голос, когда он пел иногда «Персидскую песню». «О, если б навеки так было…» Мирные картины детства! Если бы!
А поезд постукивает колесами и везет нас к цели. Целых три дня мы едем одни в купе. Читаем книжки. Едим взятую из Москвы еду. Смотрим в окно. Нас удивляет то, что на остановках пассажиры жадно расхватывают газеты. В Омске к нам в купе подселяется военный человек — полковник. Узнав, что мы едем к заключенному, кричит: «Вы с ума сошли, никто не даст вам свидания, ведь уже три дня как война!» Оказывается, через четыре часа после нашего отъезда (22 июня 41 г.) была объявлена война. Полковник пугает нас тем, что мы не сможем вернуться, советует бежать менять билеты на Москву, пока еще можно проехать. Мама бежит к начальнику станции, но по дороге передумывает и решает рискнуть.
И вот… мы едем дальше. Детская память (а, может быть, это детская фантазия?) показывает мне такие картины. Вот мы едем прямо через глухую тайгу. В довольно темном лесу можно разглядеть большие яркие цветы, вроде наших георгин. Кто-то кричит «Медведь!» Мне кажется, что я тоже вижу убегающего медведя. А, может быть, и правда, что кое-где тогда рельсы железной дороги проходили по необжитым местам?
Приехали мы ночью. Кругом — лес. Полустанок. Нигде ни души. А у нас вещей несколько пудов. Крупные яркие звезды…
Нас предупреждали, что в тайге могут встретиться беглые каторжники, которые грабят и убивают приезжающих к заключенным. Мама кладет мне в тапочку деньги и говорит: «Если на нас нападут — беги. Не жди меня и не оборачивайся. Беги сама и как-нибудь добирайся до дома».
И вдруг, как в сказке, буквально из-под земли возникает высокий темнобородый человек. «К заключенному?» Мама, дрожа, отвечает: «Да». Он молча поднимает два самых тяжелых чемодана и куда-то быстро шагает. Мы — за ним. Задыхаясь и не зная, друг это или враг, бежим, волоча по земле неподъемные сумки.
Выходим к избушке. Все кончилось отлично. Нас приютили четверо добрых людей. Они были к нам добры, как ангелы. Теперь-то я понимаю, что нас, таких слабых и неопытных, вел Промысел Божий. Иначе бы мы пропали.
Оказалось, что наши хозяева — архитекторы. Бывшие политзаключенные. Отсидев срок, остались работать на строительстве ГЭС.
Нас кормят, поят чаем и предоставляют нам большую кровать — единственную в избушке. Утром наши архитекторы объяснили нам, что нужно делать, куда идти. И вот начались наши таежные мытарства.
Плохо помню подробности. Вспоминаются только отдельные кадры картины. Взяв с собой на всякий случай кое-что из продуктов для папы и наивно надеясь каждый день на свидание, идем по страшной жаре, отбиваясь городскими шарфиками от туч мошки. Идем тайгой, идем лугами жарков (красные такие ромашки, вроде наших ноготков). В день делали примерно, 30 километров. Где пешком, где подвезут на дрезине. От начальника — к начальнику. Помню один случай. Нужно было на ходу спрыгнуть с дрезины. Ведь никто не стал бы останавливать ее для нас. Слава Богу, что подвезли-то!
Я спрыгнула удачно, а мама упала лицом на рельсы. Вещи же сбросили довольно далеко от нас. Мы оказались на вырубке. Добела раскаленное солнце беспощадно печет. Кругом — один лес. Мама неподвижно лежит лицом вниз. Под ней растекается лужа крови. Я громко плачу, тереблю маму, трясу, пытаюсь поднять. Она лежит, по-видимому, в глубоком обмороке. Наконец, мама медленно поднимается. Какая же она бледная!
Мы находим свои вещи, тихо идем дальше — к очередному начальнику. И так все ходим. От начальника — к начальнику. Начальники грубы с нами. Маму они называют на «ты», только что не дерутся. Грубо отказывают нам. А у нас у обеих здоровьишко — никуда. То у мамы обморок, то у меня. Полежим по очереди на лавке, да и побредем обратно.
Иногда мы проходили мимо очень высоких деревянных заборов. Наверху — колючая проволока под напряжением. Помню, я все искала щелочку. Хотелось посмотреть, не там ли мой бедный «отецы». Но щелочек нигде не было.
Иной раз мимо нас прогоняли партию заключенных на работу. Лица их были завешены темной сеткой накомарников. В руках они несли свои котелки. Сгорбленные фигуры. Безликая темная толпа. Позже папа рассказывал нам, что в тайге можно было встретить кучи этих котелков. Это означало, что здесь «ликвидировали» какой-нибудь лагерь (или часть его) выстрелами в спину, как бы — при побеге. Ведь всех не прокормишь…
И вот, наконец, нашелся единственный добрый к нам начальник. Он сказал маме: «Когда я прочитал дело вашего мужа, я даже плюнул: ведь оно выеденного яйца не стоит!» Боюсь, что потом этот начальник поплатился за доброту к нам…
Нам разрешили 4 часа свидания! Чтобы растянуть эту радость, мама договорилась о двух свиданиях по 2 часа. Но получилось все не так. Наше свидание длилось всего-то 20 минут. И все-таки они были, эти 20 минут, их не смогли отнять!
Привели папу. Я не сразу поняла, что это он. Высокий, худой человек с бритой головой в каких-то обмотках на ногах, в грубых башмаках. Он принес нам подарочки. Он их сам вырезал гвоздем из дерева. Это были две умело вырезанные шкатулки. На моей был изображен пузатый смеющийся человечек. А под ним надпись: «И я тому посмеюся, ха-ха-ха!» Папа нажал на ножку человечка, и шкатулка раскрылась. Я была в восторге.
В эту единственную встречу нам не удалось толком ни о чем поговорить. Ведь мы думали, что впереди еще есть время. Помню только, что я, сидя на папиных коленях, все толковала ему, что надеюсь здесь где-нибудь поймать и приручить бурундучка. Я буду стоять и посвистывать, а он сам придет ко мне в руки. Папа соглашался, что это вполне возможно…
Разговор наш резко прервался криком: «Прекратить свидание!» Приехало большое начальство, устроило разгон.
Папа стоит, беспомощно опустив голову, руки — за спину. Его обыскивают: не передали ли мы ему какую-нибудь государственную тайну или оружие. Когда папа недостаточно быстро повернулся, раздается звонкая пощечина. Это бьют моего папу! Смутно помню, что я кинулась вперед и укусила кого-то за руку. Меня грубо отшвырнули. Папу увели.
Стали обыскивать вещи. Высыпали всю махорку из пачек. Каждую конфетку разворачивали и смотрели обертку на свет: нет ли там водяных знаков. А нам сказали:«Если вы сегодня же до 12 ночи не уберетесь из этих мест, завтра вас арестуем, и попадете за решетку». Решёты!
Сумерки этого дня. Мы идем назад. Слышим, что за нами тоже кто-то идет. Мы бежим, «они» — тоже бегут. Мы бежим изо всех сил, сворачиваем на гору — прямо в колючие заросли шиповника (огромные пахучие цветы). Затаиваемся. «Они» пробегают мимо. Кто были эти «они»? Впрочем, теперь это все равно…
Только ночью добираемся до спасительной избушки. Один из архитекторов идет с мамой (а уже 12 ночи) к железнодорожному кассиру. Он, разумеется, тоже бывший заключённый. Все эти братья по несчастью живут по закону: круговая порука и взаимопомощь. Как добры эти люди! Кассир говорит маме: «Приходите рано утром с вещами».
Приходим. Полустанок и все вокруг забито людьми. Они уже неделю не могут выехать. Билетов на Москву нет. На запад непрерывно идут военные эшелоны. Ожидающие — это в основном чины НКВД. Вот открывается касса. Выстраивается длинная очередь. «Билеты на Москву есть? — «Нет». — «Есть?» — «Нет» и т.д. …
Доходит очередь и до нас. Кассир говорит: «Минуточку». Берет трубку телефона. Говорит маме: «Есть два жестких места до Москвы». Вся очередь с яростью бросается на нас. Ну а мы садимся в поезд и едем.
Труден был путь обратно и долог. Но все-таки доехали… Москва показалась нам чужой. Затемненные окна домов. На стеклах окон наклеены бумажные кресты. Это чтобы осколки стекол не очень сыпались при бомбежках.
Приехав домой, мы обнаружили вареную капусту в медной кастрюльке. Верно, бабушка приходила. Как мы с мамой набросились на эту капусту! Ели ее холодную руками прямо из кастрюльки. Вот, наверное, с тех пор я так люблю капусту, просто сваренную в подсоленной воде. Память детства!
